О смерти, наверное, написано и сказано практически все, и добавить к этому что-либо трудно. Однако, если мы посмотрим, какое место занимает смерть в жизни человека, в его реальной жизни, повседневных заботах, мыслях, предметах, то увидим, что это место ничтожно мало, значительно меньше, чем какое-нибудь изменение фасона одежды или скандала вокруг рок-звезды. И, как писал один старый автор, самая большая, самая разительная, самая-самая страшная нелогичность в жизни человека – это та, что он не готовится к смерти, не готовится к тому, что в жизни его является самым верным и неизбежным.
Психолог такую ситуацию объяснит довольно просто. Он скажет, что смерть вытесняется из сознания, из психики
Преподобный Силуан Афонский очень нам близок. Он родился в России, был крестьянином Тамбовской губернии, жил совсем недавно — в ХХ веке. После 46-лет-него монашеского подвига на Святой Горе мирно отошел ко Господу в 1938 году. Его «внешняя» жизнь очень бедна событиями, но жизнь «внутреннюю», сокровенную его ученик, проведший семь лет рядом со старцем и рассказавший о нем миру,— архимандрит Софроний (Сахаров) — назвал «царственно высоким житием». Центром этого жития стало неизреченное явление преподобному Силуану, тогда еще молодому послушнику Симеону, Самого Господа:
Есть те, кто говорят, что христианам надо с радостью встречать смерть. Однако Сам Христос плакал. Да, Христос плакал, воздыхал внутри себя с болью и был смущен от скорби. И только жертвуя добровольно Своей жизнью, Он ниспроверг и уничтожил смерть, дая через смерть вечную жизнь как дар всем тем, кто веруют в Него.
Для Христа, как и для учеников Его, смерть есть трагедия и ужас. Она абсолютно противостоит Богу, Который есть жизнь. Она – прямое последствие дьявола и греха. Это последнее оружие дьявола. Это тление, разобщение, разделение, безобразие, безумие, абсурд. Это – сам дьявол.Смотря на это состояние, цельный и совершенный человек может только лишь...
Когда я вижу живое чудо — мне хочется вскрикнуть. И я все время хожу, тайком зажимая себе рот, чтобы не кричать постоянно. В сущности, мой рот вполне можно зашить. Потому что мир наполнен чудесами. Чудесами любви и чудесами нелюбви. Чудо, что мне и другим таким, как я, Бог дал все, что необходимо для любви, а у нас ее, считай, нет совсем. И наоборот – мать расслабленной девочки, которая 5 лет не развивается и, если Бог не совершит еще одно чудо, не будет развиваться никогда, носит ее все время на ручках, кормит, переодевает, целует ее. Говорит: «Малышка моя»… Чудо!
Я убежден, что величайшие святые наших дней почти не думают о Боге и почти не знают веры...
Каждый обитатель квартиры, в которой жил и я, знал, насколько Уродливый был уродлив. Местный Кот. Уродливый любил три вещи в этом мире: борьба, поедание отбросов и, скажем так, любовь. Комбинация этих вещей плюс проживание без крыши оставила на теле Уродливого неизгладимые следы. Для начала, он имел только один глаз, а на месте другого зияло отверстие. С той же самой стороны отсутствовало и ухо, а левая нога была когда-то сломана и срослась под каким-то невероятным углом, благодаря чему создавалось впечатление, что кот все время собирается повернуть за угол. Его хвост давно отсутствовал. Остался только маленький огрызок, который постоянно дергался.
Что значит - быть тем, кто вверяет умирающего Богу? Как ожидание смерти меняет больного и его близких? Насколько собственный опыт священника помогает ему напутствовать уходящего человека? Об этом рассказывает клирик Татианинского храма иерей Павел Конотопов.
- Отец Павел, Вам случалось задумываться о смерти? Есть ли у Вас реальный опыт встречи с ней?
- Конечно, о смерти приходилось размышлять. Правда, думал я о ней скорее так: в чём для меня заключается смысл жизни, и к чему я в конечном итоге подойду, ведь когда-то же надо умирать. Этот финиш для каждого человека всегда что-то значит, каждый хочет в нём видеть какой-то смысл. Все мои раздумья сводились к тому, что это переход из какого-то одного мира в другой, какой-то порог или что-либо подобное.
НИ ОДИН ТВОЙ ВОПЛЬ, ни одно твое стенание, ни один твой тяжкий вздох, ни одна капля слез — ничто, что в тебе страдало и трепетно билось в усталом сердце твоем, Я не оставил втуне. Мои милости окружали тебя именно в такие минуты жизни твоей, когда ты этого не ожидал и поэтому не замечал, по грехам своим. Они порой и явно свидетельствовали о заботе Моей о тебе. Сейчас Я не взираю на мерзкие дела твои, но слышу вопли и слезные стенания покаяния твоего — и они Мне дороги, потому что они теперь искренни и своевременны. Ты дорог Мне, и дороги все страдания твои, как искренно тобою пережитые. Ты дорог Мне, и потому Я так часто помогал тебе, отвращал тебя от смерти, пагубы и разных потрясений жизненных.
Пребывая в Божественной любви, человек ничего этого не знал. После же грехопадения в жизнь человека вошел страх. Забывая постепенно о Боге, человечество одновременно горячо желало избавиться от этого страха, для чего придумало систему языческих, магических верований, а со временем и цивилизацию. Я имею в виду Шумер, Египет, Рим. Сегодня цивилизация сделала не мыслимые никогда прежде успехи.
ВЧЕРА Я ВНОВЬ УВИДЕЛ ТЕБЯ, выходя из метро. Ты стоял в своей излюбленной позе, картинно отставив ногу, и курил. Я вздрогнул, увидев тебя, затем устремился к тебе через людской поток. Но, подойдя ближе, понял, что опять обознался. Да по-другому и быть не могло. Потому что тебя нет. Потому что ты умер. Эх, Витька, Витька! Доколе же я буду вздрагивать, замечая в толпе похожего на тебя? Доколе ты будешь сниться мне, со своей лучистой улыбкой и неизменной сигаретой? Ведь ты был моим лучшим, да что там лучшим — единственным, настоящим другом.
Я любил тебя тогда, когда ты был во чреве твоей матери. Я наблюдал за тем, как формировалось твое тельце, головка, ручки. Я уже знал, каким ты будешь. Когда ты родился, Я был там. Ты увидел свет, и Я встретил тебя. Я не отходил от тебя всё время. Я знал: ты особенный. Ты очень похож на Меня. Ты рос, и это было чудо. Я помню твой первый самостоятельный шаг. И Я помню все последующие, до сего дня... Я помню всё. Я помню твоё первое слово. И Я помню все, что ты говорил потом. Каждое слово, каждую нотку... Я помню всё. Я помню, как на причале в Евпатории, когда ты с мамой встречал отца с рейса, на удивление всей публике ты прочитал «ПАРИКМАХЕРСКАЯ». Тебе не было и четырех. Никто не поверил, все сочли, что это трюк хитроумной мамаши. И ты прочитал на машине, по просьбе одного зеваки, слово «СПЕЦМЕДСЛУЖБА». Ах! Как Я гордился тобой!
В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?
Трудно, почти невозможно говорить о вопросах жизни и смерти отрешенно. Так что я буду говорить лично, быть может, более лично, чем понравится некоторым из вас. В своей жизни мы встречаемся со смертью в первую очередь не как с темой для размышления (хотя и это случается), а большей частью в результате потери близких — наших собственных или чьих-то еще. Этот косвенный опыт смерти и служит нам основой для последующих размышлений о неизбежности собственной смерти и о том, как мы к ней относимся. Поэтому я начну с нескольких примеров того, как я сам встретился со смертью других людей; быть может, это пояснит вам мое собственное отношение к смерти.
О смерти, наверное, написано и сказано практически все, и добавить к этому что-либо трудно. Однако, если мы посмотрим, какое место занимает смерть в жизни человека, в его реальной жизни, повседневных заботах, мыслях, предметах, то увидим, что это место ничтожно мало, значительно меньше, чем какое-нибудь изменение фасона одежды или скандала вокруг рок-звезды. И, как писал один старый автор, самая большая, самая разительная, самая-самая страшная нелогичность в жизни человека – это та, что он не готовится к смерти, не готовится к тому, что в жизни его является самым верным и неизбежным.
Когда я вижу живое чудо — мне хочется вскрикнуть. И я все время хожу, тайком зажимая себе рот, чтобы не кричать постоянно. В сущности, мой рот вполне можно зашить. Потому что мир наполнен чудесами. Чудесами любви и чудесами нелюбви. Чудо, что мне и другим таким, как я, Бог дал все, что необходимо для любви, а у нас ее, считай, нет совсем. И наоборот – мать расслабленной девочки, которая 5 лет не развивается и, если Бог не совершит еще одно чудо, не будет развиваться никогда, носит ее все время на ручках, кормит, переодевает, целует ее. Говорит: «Малышка моя»… Чудо!
Что значит - быть тем, кто вверяет умирающего Богу? Как ожидание смерти меняет больного и его близких? Насколько собственный опыт священника помогает ему напутствовать уходящего человека? Об этом рассказывает клирик Татианинского храма иерей Павел Конотопов. 
ВЧЕРА Я ВНОВЬ УВИДЕЛ ТЕБЯ, выходя из метро. Ты стоял в своей излюбленной позе, картинно отставив ногу, и курил. Я вздрогнул, увидев тебя, затем устремился к тебе через людской поток. Но, подойдя ближе, понял, что опять обознался. Да по-другому и быть не могло. Потому что тебя нет. Потому что ты умер.
Я любил тебя тогда, когда ты был во чреве твоей матери. Я наблюдал за тем, как формировалось твое тельце, головка, ручки. Я уже знал, каким ты будешь. Когда ты родился, Я был там. Ты увидел свет, и Я встретил тебя. Я не отходил от тебя всё время. Я знал: ты особенный. Ты очень похож на Меня. Ты рос, и это было чудо.
В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?