 Иногда человек чувствует потребность самому себе объяснить — почему он верит в Бога? Как это получилось? Опыт такой автобиографии, написанной нашей современницей, мы вам предлагаем. Этот пример поучителен для некоторых слишком ревностных прихожан: не всякого подростка с яркой татуировкой и волосами зеленого цвета уместно попросить выйти из храма. Вдруг из него потом получится добрый христианин?
В Клин к родственникам мы ездили редко. И прабабушка Ульяна радовалась каждой нашей встрече. Она доставала из серванта праздничные чашки с красными цветами, и мы с мамой, наслаждаясь ее заботой, прихлебывали горячий чай «по-настоящему» — из блюдечка. Заскучав, я выбегала из-за стола, пряталась за шкаф или за дверь и дразнила бабушку из укрытия: «Бога нет!» Она была верующая, мне это казалось необычным и достойным «особого внимания». Прабабушка по-старчески охала: «Ну что же ты, Катинка, говоришь-то!», пыталась поймать меня, загородить мое богохульство. А я увертывалась от нее, смеялась и продолжала свое занятие. Вот такая была забава.
Когда лет в шесть я спросила у родителей о происхождении мира, меня отвели в Музей Дарвина. Но упомянули и другую — «мифическую» — теорию. Она была не так логична, но, помнится, понравилась больше. К моему удивлению, мне разрешили выбрать любую версию, потому что «ни одну из них ученые пока не доказали».
На вопрос, есть ли Бог, мне ответили, что это каждый для себя решает сам. Помню, я была дома у бабушки, они с дедушкой сидели на диване. Я стояла совсем рядышком, перед журнальным столиком, и принимала вселенское решение. Мне как-то сразу показалось, что возможность существования кого-то вездесущего и всеобъемлющего более вероятна, нежели ее отсутствие. И тогда я ответила утвердительно. С тех пор никогда более в жизни к этому вопросу я не возвращалась. А после осмотра облезлых чучел в Музее Дарвина я заподозрила, что мир создал тоже этот Он, а вовсе не эволюция или «мифический бог из мифической теории».
Родители мои люди ученые. Нельзя сказать, что неверующие, но невоцерковленные. Когда прабабушка умирала, мне было лет восемь. Она кому-то из многочисленных внуков и правнуков оставила в наследство гараж, кому-то дом, а мне — крестик и просила «Катинку покрестить». Мама успокоила ее на смертном одре, сказала, что все сделали, и прабабушка мирно отошла. Но в действительности мама смущалась пойти в храм, не знала, как лучше подступиться, и крещение мое забросила. Потому что «надо, чтобы человек сам осознанно сделал выбор, и навязывать ему религию неэтично».
Прошел год после смерти прабабушки, и в класс к моей двоюродной сестре пришел священник. В начале девяностых в школу мог прийти представитель любого учения, но, видно по молитвам усопшей прабабушки, батюшка оказался православным. После урока он пригласил всех к нему в храм св. апп. Петра и Павла на службу и предложил покрестить желающих. Ради такого удобного случая, вспомнив обещание прабабушке, в ясеневский храм привезли с другого конца Москвы и меня. Перед крещением мама очень переживала, что я откажусь надевать необходимый для посещения храма платочек, но я согласилась на удивление быстро и, в свою очередь, сразила ее риторическим вопросом: «Ведь если меня покрестят — мне надо будет верить?»
На этом официальное общение с Церковью прекратилось для меня на долгие годы. Как звали того батюшку, я не знаю, но храм этот я потом узнала — это было подворье Оптиной пустыни. Мое духовное воспитание было оставлено на самотек. Даже крестик я не носила и не помню, как выглядел тот, прабабушкин, доставшийся в наследство.
Лет в десять я попробовала молиться. Как это делать, я не знала, но мне очень хотелось общения с тем неведомым мне Богом, во имя которого меня покрестили. Я попыталась говорить с Ним своими словами. У меня получалось несколько панибратски, «на ты». Примерно так: «Что Тебе стоит, помоги мне, пусть мама не болеет, пусть бабушка не умрет, пусть не будет войны, Ты же мне друг». Но молиться так было отчего-то страшно. Меня смущало, что в этих просьбах были лукавство и, главное, лесть. Очевидно, и этот путь общения с Богом был неверным. Но придумать какую-нибудь альтернативу я не могла. Поэтому все-таки не пропускала ни одного вечера — пыталась хоть как-нибудь пару слов Ему сказать. Я действительно размышляла о Нем, и мне очень хотелось диалога. Кто-то меня научил креститься, и я внесла этот элемент в свое «вечернее правило». Чтобы никто не уличил меня в мракобесии, я совершала свой ежедневный обряд под одеялом.
Прошло года два. Однажды над кроватью у меня появилась крошечная иконочка св. вмц. Екатерины. Наверно, кто-то из взрослых приходил в гости и подарил ее мне. Примерно в это время к нам в школу приходили протестанты (разумеется, учить английскому языку). Они подарили мне гуманитарную ветчину и Библию. На уроке молодые американцы пели нам песни, а я все равно знала, что вера у них неправильная. Хотя кое-что из их «проповеди» врезалось мне в память надолго. На одном из занятий протестанты сказали: «Зачем нужны эти ваши святые, если можно обращаться непосредственно к Богу, ко Христу?» У меня и раньше-то не получалось молиться перед образом незнакомой мне св. Екатерины, а после этих слов я и вовсе смутилась. К сотворению мира и конкретно созданию меня св. Екатерина не имела никакого отношения, чем же она может мне помочь? О чем ее просить? Лучше и правда говорить сразу с Богом, напрямую! Что я и продолжала делать, гордясь своим знакомством. Снимать иконочку своей святой покровительницы я не стала, но она много лет провисела за занавеской и некоторое время даже служила подставкой для появившейся позже иконочки Христа.
Моя соседка ходила в воскресную школу. Я знала, что существует специальная книга с настоящими молитвами Богу. Мне было лет двенадцать, и я у просвещенной подружки эту чудо-книгу под большим секретом выпросила. Внимательно изучила ее содержание, пока мама была на работе. Но ни слова не поняла и в скором времени вернула назад, тщательно скрывая от всех свои «духовные искания». Подаренную протестантами Библию я боялась брать, ибо она лежала на виду в гостиной и меня могли уличить в нездоровом интересе.
В восьмом классе я стала прогуливать уроки. Бродить по старым замоскворецким улочкам было интереснее, чем сидеть за партой, тем более город свой я очень люблю. Но зимой особенно не погуляешь — холодно. И я пошла в Донской монастырь, надеясь там погреться. Нельзя же вернуться домой раньше времени. Я гуляла по монастырскому кладбищу, разглядывала надгробия, фотографировала их. Особенно меня трогали надписи вроде «Добрый человек, ты меня не знаешь, наверно, ты живешь через несколько столетий после моей смерти, но прошу, проходя мимо этого могильного креста, помяни р. Б. имярек…» Бывало, на камнях писали молитвы, и я их читала. А когда мне становилось холодно — шла в храм. Там было тепло, и меня никто не выгонял.
Обычно так совпадало, что когда я окончательно замерзала на кладбище и приходила греться — в храме начиналась литургия. Впечатлений от первых служб у меня два. Первое. Я чувствовала, что в этом храме собрались такие же, как я, и они тоже знакомы с Богом, которого и я знаю. Возможность перекреститься при всех и не оказаться в центре удивленного внимания доставляла мне неописуемую радость. И второе впечатление. Когда прихожане начинали петь хором «Верую» или «Отче наш», а некоторые при этом стояли на коленях, я отчетливо понимала, что все эти люди абсолютно сумасшедшие. Безумные фанатики. И мне среди них, конечно, не место.
Но я продолжала приходить, меня притягивала наша общая с этими людьми тайна. Я убедила себя, что, даже если все они больные на голову (что было для меня очевидно), все равно в храме очень красиво поют и вкусно пахнет. Ведь кто-то платит деньги за билеты в театр, а я могу ходить сюда бесплатно. Службу я не понимала, к кресту не подходила, просто стояла и рассматривала все вокруг. Когда мне надоедало, я уходила. Но обычно все-таки оставалась до конца службы. А конец в моем понимании был, когда дьякон повязывал крест-накрест орарь. Я зорко за этим следила. Со временем стала подходить ближе к иконе Спасителя и молилась Богу, как делала это дома перед сном. Очертания моего Неведомого Бога как-то безболезненно слились в моем сознании с образом Христа. Однажды я набралась смелости и даже решила подойти приложиться к иконе. Я проследила, как это делали другие, со знанием дела подошла, но задела висящую сверху лампаду, и масло вылилось мне на голову. Пришлось с позором ретироваться.
Бедные церковные бабушки были от меня в ужасе. Мне было четырнадцать лет, и в каком только виде не приходила я в храм! В рваных джинсах, с безумными прическами, и пьяная, и с гитарой. Но я не обращала ни на кого внимания, я была в упоении моим Богом, наконец обретенным. Он не мог меня не принять или выгнать, я же сама шла к Нему! Какая разница, как я выгляжу, ведь Он все равно видит меня насквозь. Я стала ходить не только в Донской монастырь, но и в другие храмы, бывало, что по нескольку раз на дню. То есть заходила почти всегда, если проходила мимо. Службу я не знала и не особенно на нее стремилась. Меня восхищала именно постоянная возможность в любой нужде прийти за помощью к Богу. Он невидимо присутствовал в любом храме, в который я заходила, и это был тот самый Бог, Которого я так давно знала.
В это время я попала и в церковную лавку. А там было для меня раздолье! Столько книг, и все о том, что меня так живо интересовало. Я копила деньги и скупала все подряд. Меня очень интересовал незнакомый мне сакральный быт верующего человека. Это было невероятно увлекательно. Я читала брошюры запоем. Прочитанные книги прятала под матрас. Одной из первых «толстых» книг мне где-то попался труд о. Александра Меня «О молитве». Больше его книг я не осилила, но та первая поразила меня. Под этим впечатлением я даже купила себе молитвослов и Евангелие. Но разговаривать с Богом по бумажке я все равно не смогла и продолжала по вечерам молиться своими словами.
Обо всем этом, конечно, никто не знал. Я умело шифровалась от родителей. Пожалуй, и из моих знакомых никто не мог и догадываться о моих странностях. Тем более я вслед за просвещенной общественностью занималась йогой, читала книги по буддйстской философии, увлеклась психологией. И вообще вела самый бесшабашный образ жизни. Любопытно, что среди моих друзей быть буддистом значило быть чуть не просветленным гуру, понимающим толк в добре и зле, а быть православным казалось архаично и неприлично для думающего человека.
Летом после девятого класса мне исполнилось пятнадцать лет, и друзья пригласили меня на Соловки. Там я отбилась от своей компании и временно присоединилась к не менее развеселой группе реставраторов. Днем мы помогали ремонтировать мостовую перед входом в Кремль, а ночью рассказывали друг другу страшные соловецкие байки. Как-то раз, когда все уже уснули, а мне все еще продолжали мерещиться лагерные пытки, я пошла на улицу. Взошла луна или тогда были белые ночи — не помню, но на воздухе было светлее и дружелюбнее, чем в нашей мрачной келье. Я бродила по пустому монастырю и случайно зашла в Преображенский собор. Он был открыт, тогда внутри еще не было иконостаса и престола. Только свежевыкрашенные белые стены и кафельный пол в шашечку. Сверху, с единственной уцелевшей фрески на меня смотрел Господь. Я села «по-турецки» на полу в центре храма и прислушалась.
Никогда я не слышала такой тишины, как там, на Соловках. В храме было светло. Не помню почему, наверное, лунный свет отражался от белых стен или, может быть, уже светало. У меня с собой был молитвослов в тонком переплете. Я открыла его и стала читать вслух, сидя в центре храма. Первый раз я читала эти молитвы и начинала понимать, о чем они. Собор сохранил замечательную акустику, и я слышала свой голос. Как будто я говорила не одна, будто кто-то вторил мне. Казалось, это был мой Ангел Хранитель. Сколько я там просидела — не помню, но, кажется, долго. В келью я возвращалась утром. Немногочисленные монахи, подвизавшиеся тогда в обители, шли на полуночницу, и мне почему-то захотелось пойти с ними. Первый раз я осознанно пошла на службу.
В Москве я рассказала о своей соловецкой жизни, и мне предложили съездить в Оптину пустынь. Будто бы там есть один монах, которому что-то рассказывали обо мне, и он в порыве гостеприимства даже приглашал меня в гости. Недолго думая я поехала. Когда подъехал мой автобус, в монастыре заканчивалась литургия и монахи выходили из Владимирского храма. Никогда раньше со священниками я не разговаривала, а тем более с такими важными, в мантиях и клобуках. С трудом набралась храбрости, подошла к первому попавшемуся и спросила нужного мне отца. Спрашивать «отца» было неудобно, но в чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят — пришлось. А нужный мне отец, как выяснилось, шел мимо. Я представилась, сказала, что по его приглашению приехала на недельку-две пожить. Батюшка распорядился, чтобы меня напоили чаем, а сам пошел в трапезную за едой для меня.
Там и началось мое воцерковление. Мне было семнадцать лет. Много чад со своими знакомыми приезжали летом к батюшке. Днем между службами мы все сидели за чаем и разговаривали друг с другом или слушали батюшку, если он мог быть с нами. Вечером, если была возможность, батюшка бродил со мной по монастырскому двору и отвечал на мои бесконечные вопросы о вере, о Церкви, о Боге, о молитве. Я расспрашивала, как он поверил в Бога, зачем стал монахом, почему православным. На службы я почти не ходила. Мне было очень трудно на них стоять. Особенно на литургии. Когда пели «Верую», мне почти всегда становилось плохо, в груди все с невыносимой болью сжималось, было трудно дышать, кровь отливала от головы, и я падала в обморок. Поэтому я больше гуляла по лесу вокруг Оптины или сидела на лавочке внутри монастыря, читала батюшкины книги.
В свой первый приезд я не исповедовалась и не причащалась. Моим основным занятием в Оптине было изучение этих странных людей — монахов. Чем они живут и что думают. Часто успешные в миру, они его оставили, изменили даже имя и начали другую жизнь, посвятив ее Богу. Своей твердостью в отречении от мира они свидетельствовали истинность Православия. За их поступок я поверила им. Иначе и быть не может, разве кто-нибудь отрекся бы от всего, что имел, ради абстрактного, неизвестного ему лично Бога? А если истина в Православии, то пришлось согласиться, что и путь к Богу, который предлагает Православная Церковь, верен. Хотя до Оптины церковные таинства казались мне приятным дополнением к «Богу в моей душе», а вовсе не путем к Нему.
Уехала я из Оптины в некотором замешательстве с кипой литературы и приглашением приезжать еще. Но первое время я выбиралась редко. Мои родители очень волновались, зачем я опять так далеко еду, тем более была там всего год назад и все уже видела. Не лучше ли поехать на море отдохнуть? А меня тянуло к моим удивительным монахам. Это был какой-то совершенно другой мир. Так непохожий на мою обычную жизнь. И он мне нравился. Эти монахи жили в иной плоскости, дерзко меняли привычные ценности, расставляли свои приоритеты в жизни. Оптина начинала мне сниться, и я ехала снова, вырвав неделю или две из будничной жизни.
В свой третий приезд я исповедовалась. В соседней комнате томилась целая очередь чад, но батюшка просил меня не торопиться. Мы разговаривали около двух часов. Подробно разобрали всю мою жизнь и пришли к неутешительному выводу, что, не исправив ее, причащаться мне нельзя. Я старалась ездить в Оптину чаще. Как-то само собой вышло, что батюшка стал мне духовным отцом и духовником. В монастыре я старалась ходить на все службы. А чтобы на Литургии не падала на пол — монахи мне подарили крохотный стульчик, и я на нем в храме сидела, если мне становилось плохо. Я часто исповедовалась. Читала покаянные каноны — это была моя епитимья. Но до причастия меня не допускали.
Так прошло несколько лет. Накануне праздников батюшкины чада всегда собирались вместе в монастыре. Перед причастием готовились к исповеди, читали вместе правило. Я была как будто тоже со всеми, но в действительности они-то были одного духа, а я, которая так много тщеславилась своим давним «знакомством с Богом», в самом главном оказалась за дверью с оглашенными. И это был мой выбор. Было страшно. Мне впервые открылось реальное положение вещей. Я думала, что уж я-то с Богом, а оказалось, вовсе и нет — оказалось, себя-то я люблю значительно больше. А если не с Богом, то с кем? Правильно.
Все разрешилось чудом. Молитвами, любовью и терпением моих милых монахов мне удалось кое-как справиться со своими страстями. Первый раз я причащалась в Великий четверг, через три года после первой исповеди. Это был первый сознательный пост, монастырская Страстная неделя и первая моя Пасха со Христом.
Нескучный сад
|
