Алексей Лебединский: «Я все время беспокоюсь о несправедливости окружающего мира» - Культура - ЛИК - Материалы

Алексей Лебединский… Что-то знакомое, правда? Да. Он — Профессор, автор песни о лодочнике, а также автор и многих других известных и любимых песен. Он не делает попсу. Он делает замечательные фотографии. Он — фотограф и музыкант…

Я знала, что он — человек неравнодушный, не перестающий думать о смысле жизни, о вере и Боге. Разговор наш получился неформатным и… неформальным, потому что Алексей — человек безусловно искренний, немного странный и ни на кого не похожий.

Может, поэтому интервью очень долго ждало своего часа — говорили мы с Профессором Лебединским почти год назад.

— Алексей, давайте начнем с такого вопроса: Вы в театре не пробовали играть?

— Нет. Подозреваю, что я — очень плохой актер. Я буду переигрывать, я — холерик. А в актерском ремесле надо иметь меру, необходимо человеку, зрителю, давать возможность додумывать. Этой возможности я никогда никому не давал, готов выложиться на 120%, чтобы всем было понятно. В принципе, я играл какие-то глупые роли… Но со знанием того, что человек все равно не до конца или неправильно что-то поймет.

— Мне кажется, да. Если перенасытить аранжировку информацией, то не получится ничего хорошего. Большинство людей будут воспринимать эту музыку как перегруз: по инструментам, звукам. Обычно какая-то недоделанность и недосказанность рождают популярные вещи — они дают возможность человеку домысливать, вкладывать в музыкальное произведение что-то свое.

— Ваши песни, насколько я понимаю, на это не рассчитаны?

— Нет. Мои песни — это абсолютное отражение меня самого. Зачастую они перенасыщены информацией. Директор одной радиостанции, который обожает мои песни, слушает их, говорит: «Я не могу твои песни ставить на моем радио. Не потому, что я их не люблю. И я их люблю, и мои редакторы их любят. Ты представь себе любую свою песню между двумя другими. Покажется, что песни, которая звучит до тебя, будто бы не было, а песню, которая заиграет после, никто не услышит». Мои песни — это серьезный концентрат, который не всякий может перенести. В них очень много переборов для обычного слушателя. Вот в чем проблема.

— А как Вы слушателя своего себе представляете?

— Мои слушатели — это дети до 12, которые любят меня за то, что я кажусь им добрым Карабасом Барабасом. Они чувствуют больше. У меня есть 18-летние поклонники — они уже понимают, о чем я пою. Но это редко. На концерты приходят люди за 25. Они все понимают и очень хорошо себя чувствуют.

— Если для детей Вы — добрый Карабас Барабас, то для людей старшего поколения — кто?

— Карабас Барабас я для тех, кто до конца смысла песен не понимает. А смысл моих песен — это мое непонимание жизни. Я не знаю порой, как реагировать на то, что происходит со мной. Все время смех смешан со слезами. Если что-то смешно, то в глобальном смысле — грустно. А если мне грустно, то я вынужден смеяться, чтобы не умереть от тоски… Зрелые люди, понимающие это, приходят на мои концерты из-за моих лирических песен: послушать «Листопад», «Я никому не скажу», «Вот и вся любовь». Молодежи-то нравится «Я танцую пьяным на столе», «Лашате ми кантаре», «Лодочник». Они про «Листопад» даже не знают…

— Ну, допустим, есть песня «Елочка, гори!» (в оригинале «Расскажи, Снегурочка»), которую мы вместе с Наташей Власовой перепели. Я тогда специально преобразовал текст таким образом, чтобы в песне не осталось никаких перехлестов, был абсолютно безобидный юмор. Для меня это первый уровень юмора: «споткнулся — упал». Он очень популярен. Но как классифицировать следующие уровни юмора — не знаю. Там появляется подтекст, смысл… Моя лирика — это тоже смешные вещи, смех сквозь слезы, уже не первый уровень. И слушатели делятся — на тех, кто любит мои веселые песни и не понимают, в чем смысл лирических, и на тех, кто любит лирику, понимает меня и слушает мои веселые песни. Последние знают, что «Я танцую пьяным на столе» написано «в легкую», для того, чтобы не плакать, для смеха.

— Алексей, в чем смысл песни про «Лодочника»? Почему в свое время она была столь популярна?

— Она написана ровно за пять минут — вместе с аранжировкой. Там по кругу крутится одно и то же, там нет никакого перегруза, и она абсолютно непонятна для большинства. Слова в куплетах — ассоциативный ряд… А вообще-то, это песня о предательстве. Лодочник предал мальчика, который ненавидел даже саму идею революции и пытался подорвать «Аврору», чтобы она не выстрелила. Но редко кто думает о смысле.

«Лодочник» — это песня о том, что так и не реализовано в жизни. Мы всегда помним о том важном, что нам не удалось сделать. Мы сейчас понимаем весь ужас, который принесла революция нашей стране… В общем, смысл песни — в предательстве. Это призыв против предательства, а не призыв кого-то уничтожить. Это крик души: почему в мире все так несправедливо?

— Я пишу, сколько себя помню. Правда, я ничего не запоминаю и пишу очень мало. Но у меня нет ни единой песни, которая была бы написана и легла в стол — она уже входит в альбом, она полноценна. Я не привык делать наброски и выбрасывать. Это происходит только с инструментальной музыкой, не с текстами.

— Я несколько лет ничего не писал. Восемь лет провел в тяжелейшей депрессии, из которой только недавно начал выбираться. Наверное, начал. С помощью одного священника… И в тот период, когда я начинал что-то писать, то все выливалось в очень серьезную, скажем так, психоделическую музыку. И часто бывало, что я стирал все, что писал. Теперь я понимаю, что мог получиться интересный инструментальный альбом.

— Может, странный вопрос, но все же… Откуда берется музыка в голове?

— Многие люди считают, что они гениальные, талантливые, гордятся этим. Я не могу гордиться тем, что написал. Хотя бывало, мои песни спасали людям жизнь. Например, песня «Я никому не скажу». Послушав ее, очень серьезный вор в законе выпустил из машины человека, которого везли убивать в лес. Он сам об этом рассказал в присутствии свидетелей этого случая. Мне рассказывали, что мои песни выводили из депрессии… Но я понимаю, что это Богом дано, а люди — просто проводники. Слава Богу, если то, что мы делаем, помогает кому-то. Но в этом нет нашей заслуги никакой. Мы ж не лес рубим.

— А Вам никогда не хотелось именно лес рубить, сапоги тачать?

— Это надо делать. Обязательно, потому что только когда ты рубишь лес, появляются здравые мысли. У меня вместо леса — железки. Я все время собираю и разбираю блоки питания, компьютеры… Мне это необходимо. Сделал своими руками тишайший компьютер. Он мощный и абсолютно тихий. Может, это и есть моя лепта.

— Да… Тяготею к живой фотографии, хотя снимаю рекламу и часто делаю постановочные фото, жанровую постановку, скорее так. Больше всего занимает жанровое ню. Но если батюшка, с которым я часто разговариваю, скажет, что это неправильно — перестану. Хотя вряд ли это неправильно, потому что нет никакой пошлости в этом. Для меня женское тело — это некая геометрическая фигура. И мне важен характер тела, лица. Без этого не получится ничего. Миленькие лица для меня ничего ровным счетом не значат.

— Видела Ваши фото в Интернете, знаю, что альбом вышел… У Вас все фотографии очень живые. На них хочется постоянно смотреть.

— Значит, я добился своего. Это называется «долгая фотография».

— Я изобрел этот термин сам, теперь его используют многие. Бывают иллюстрации — посмотрел один раз и не хочется больше. «Долгая» же все время… вторит. В каком бы настроении на нее ни посмотрел, хочется ее рассматривать. Есть фотографии панорамные, с удивительно правильно взятыми планами — они тоже «долгие», потому что на них хочется смотреть.

— Алексей, а почему именно фотографией Вы занялись?

— Она пришла ко мне. Случайно, через Интернет. Я познакомился в сети с лучшими фотографами, мне сразу повезло — я занялся фотографией.

— Нет. Не все и не сразу. Но все меняется. Все меняется в голове, переоценивается, и тебя совершенно не устраивает то, что сделал полгода назад. Фотосессии нужно давать возможность «отстояться», какой бы она тебе сразу ни показалась хорошей, и посмотреть через некоторое время. Она может оказаться едва ли не самой неудачной. А бывает, что ты через какое-то время смотришь на соседний кадр и понимаешь, насколько он интереснее, чем тот, который ты выбрал первоначально. Абсолютно отвлеченный взгляд.

— Нужно учитывать то, что под каждую съемку нужен определенный фотоаппарат… У меня их пять, все — для различных съемок. Нет универсального фотоаппарата. Художественные вещи до сих пор снимаю на пленку. Потому что альтернативы нет.

— Портрет снять на «цифру» — это убить портрет. Я говорю не о тех фотографиях, которые девушки делают для портфолио. Это можно и на «цифру» снимать. Показать характер, оставить в кадре воздух и пластику может только пленка.

— Буду, наверное, банален. Я с детства обожаю Айвазовского. Для меня Айвазовский — это музыка Грига. Я неисправимый романтик, а в неестественных цветах полотен Айвазовского и заключена та сказка жизни, к которой мы стремимся. Это наши мечты, то, чем мы хотели бы веселить душу. На самом деле все это должно быть заменено любовью к Господу Богу. Для меня — так.

— Важно все. Очень важно, как мы сейчас общаемся. Точно так же, как и то, что я буду снимать вечером. А может

быть, в сто раз важнее. Важны отправные точки, от которых мы отталкиваемся. Сегодняшний наш разговор может стать такой точкой для меня. Или для вас. Вы от этой точки перейдете к другой.

— Это точка, которая вызывает желание творить и жить. Это, кстати, достаточно богохульное заявление, потому что нежелание жить — это уже грех.

— Но ведь горе, беда — это тоже отправные точки…

— Да, так и есть. Батюшка меня успокоил. Он сказал мне, что все, что происходит со мной, мои мучения душевные — это все путь к настоящему свету. Горе существует лишь для того, чтобы я пришел к этому Свету. Без беды я и не пытался бы идти. Идти маленькими детскими шажочками и радоваться жизни, радоваться солнцу, радоваться своим положительным сдвигам.

— Что для Вас важнее в занятии фотографией: заслужить авторитет или напомнить о себе?

— Я не знаю, честно говоря. Понятно, что это моя профессия. Но зарабатывание денег фотографией — не первое дело. Все-таки фотография — больше хобби, и я здесь хочу добиться многого. Я выпустил альбом. Это для меня было великим шагом. Мне за него не стыдно — вот что самое главное. Я очень боялся его выпускать, потому что понимал, что всего пять лет, как начал заниматься фотографией, и вдруг — бац! — альбом на 200 фото. Это много. Оказалось, что профессионалам и зрителям наплевать, кто ты — звезда российской эстрады или дворник. Все признали, что это действительно настоящее. И я понял, что добился чего-то.

— Я был крещен в детстве. Когда был маленьким, пел в хоре Александро-Невской Лавры — я ведь в Питере родился и вырос. На мою голову митрополит Никодим возлагал Евангелие при чтении. Мне единственному из мальчиков разрешали входить в алтарь храма. Так мне мама говорила. Сам я этого не помню. Лет с 13 я стал от Церкви отдаляться. Сейчас возвращаюсь.

— В школе Вас ругали? Ведь Вы росли в советское время, когда походы в церковь не приветствовались.

— Ругали — это не то слово! Дело в том, что я не был пионером и комсомольцем из идейных соображений. И это при том, что мой отец был главным педиатром города, а мать — одним из трех лучших адвокатов. Их вызывали то в КГБ: «Почему ваш сын поет в церковном хоре и ходит в храм?», то на педсоветы, когда я отказывался вступать в пионеры. Проблемы и в армии были. Я был единственным не-комсомольцем во всей дивизии. И чего мне только не делали, чтобы я «вступил в ряды»: обещали сделать меня сержантом, вызывали в Особый отдел…

— У меня два незаконченных высших образования. Учился в электротехническом, поскольку я был технарем с детства. Второй вуз — университет культуры, в котором я учился на руководителя симфонического и джазового оркестра. И то, и другое бросил. Об университете культуры сожалею, потому что там были прекрасные преподаватели. Нам преподавал Виктор Михайлович Лебедев, автор балета «Волшебник Изумрудного города», красивейшей музыки, например. Но я больше трех лет не смог проучиться — у меня было много гастролей. Тогда я ездил с театром «Секрет», с Максимом Леонидовым, играл в спектакле «Король рок-н-ролла», и мне было некогда. Я организовывал собственную группу, с которой потом поехал в Италию… Времени не было.

— Я ж не пою, это художественный рев такой. Я напрягаю связки, и рычание примешивается к голосу. Те люди, которые слышат, как я говорю обычно, удивляются.

— Нормально. Хотя бы потому, что я никогда не буду им соперником. Я ничью нишу не занимаю.

— Существует миф, что все артисты — существа падшие, а жизнь у них легкая…

— Легкая? Ничего себе! Тогда почему артисты начинают болеть тяжелыми болезнями уже в молодости? От легкости жизни? От этой легкой жизни, от бесконечного напряжения, перелетов и общения с разными людьми, от перегрузки информацией совершенно расшатана нервная система. И этим страдают все. Если кто-то считает, что выйти на сцену и хотя бы даже в течение 30 минут людям петь легко, то это — большое заблуждение. Я сейчас не говорю о тех, кто поет «под фанеру». Хотя тоже не скажешь, что у них легкая жизнь, потому что и им надо памятники ставить. Попадать в то, как спето раньше, вовремя рот открывать — это серьезно. Настоящий артист, который работает по-настоящему, тратит очень много энергии.

— По-разному. Я расплачиваюсь депрессиями жуткими. Это очень тяжело. Иногда после 40 минут работы уходишь со сцены просто выжатый, как лимон.

— Некоторые артисты говорят, что они от зрителей получают что-то, энергетику какую-то чувствуют…

— Это правда, но получают почему-то через несколько часов… Это как шок. Когда вылезаешь из разбитой машины, которая перевернулась два раза и ударилась в столб, то сначала кричишь: «Все хорошо!». И вдруг через минут 20 тебя начинает дико колотить. Так же и с концертами. Это шок.

— Как Вы общаетесь с теми, кто ее ведет? Вы с ними легко общий язык находите?

— Я с любым человеком могу найти общий язык. Другое дело — доставит ли мне это удовольствие.

— Для меня очень много старинного в нем. Многое не понимаю, за исключением разве что «Отче наш»…

— Ходил в несколько… Очень по-разному себя чувствовал. Храм — это место, где легче обращаться к Богу. Где-то мне легко, где-то сложно. В Александро-Невской Лавре в Питере ощущения удивительные…

— А самое сильное впечатление церковное — какое, с каким местом связано?

— Из православных — Владимир, Успенский собор, который в начале XV столетия расписывал преподобный Андрей Рублев. Это что-то потрясающее.

А самое сильное впечатление вообще от архитектуры — Домский собор в Милане. Ничего более грандиозного пока не видел.

Сильнейшее впечатление на меня произвела крохотная церковь IX века в маленьком испанском городе Эстремасе. Там византийского стиля иконы, но что больше всего поразило — они светились радостью. Нет тяжести. Обычно православная церковь — это тяжесть, скорбные лица.

— Может быть. В католическом храме такого нет, но, вероятно, это из-за более поверхностного отношения.

— Есть история про двух монахов, которые оба тяжело согрешили, осознали это, стали каяться. И один из них всегда был очень печален, плакал о своем грехе, каждую минуту о нем вспоминал. Лицо его всегда было скорбно. А второй монах был радостен, постоянно благодарил Бога за то, что Он простил его. И тогда отцы этого монастыря, где жили монахи, решили обратиться к Богу и спросить: кто же из двоих по-настоящему прощен, кто из них ближе к Богу, кто правильнее поступает — тот, который радуется, или тот, который безмерно скорбит. Господь открыл, что на самом деле оба монаха одинаково близки к Нему, потому что и тот и другой идут по одному и тому же пути, но разными способами…

— Я об этом же думал. Это удивительно перекликается с тем, что я недавно осознал. У меня все есть. Мне не надо самолетов и островов, нет. У меня замечательные дети, у меня замечательная профессия. Почему же так скорбно мне? Почему все время в депрессии? И когда я понял, что все правильно со мной происходит, меня осенила мысль: абсолютно неважно, прохожу я эту жизнь плача или улыбаясь. Это одинаковые ощущения, только разные по виду. Почему мы воспринимаем радость как обязательное состояние для души? Почему-то упиваться скорбью мы считаем неправильным, а упиваться радостью — наоборот. Какая-то глупость… Нельзя из крайности в крайность впадать. Все равно мы идем к Нему.

Сейчас я ощущаю себя как пакет из фильма «Красота по-американски», до сих пор меня кидает в разные стороны. Но теперь этот пакет, ударяясь о каждое препятствие, что-то приобретает. Я знаю, что скоро этот пакет полетит так, как его направит Бог, я не буду этому сопротивляться.

У нас у всех есть стремления: к праздной жизни, к тому, чтобы вкусно поесть, поспать, мы все любим наблюдать удивительные природные явления… Некоторые из этих стремлений бессодержательны, они с течением времени предстают пустыми. То, что приносило удовольствие, перестает приносить удовольствие. Этого не надо бояться, хотя и страшно иногда бывает. Господь показывает: «Ты сделал вот это — на тебе пустоту. Вот посмотри, что это тебе принесло». Пусть мы поплачем о пустом, но поймем, что следующий раз не будем тратить на это время.

— Деньги — это некий социальный предмет, созданный для того, чтобы люди регулировали взаимоотношения, не связанные с душой. Все.

— Но Вы же не будете отрицать того, что к деньгам прикипают?

— Для того чтобы к ним не прикипать, нужно понять, что они ничего не прибавляют, когда они есть. Человек может заработать много денег. Вопрос в другом: когда он их заработает, он насытится? Сейчас перед вами живой пример — я не зарабатываю столько, сколько мог бы. Просто я понял, что мне некуда их тратить. Сейчас понимаю: счастья они мне не прибавляют.

Деньги имеют удивительное свойство: чем меньше ты о них думаешь, тем их больше. Вот, например, я знаю, что у меня сейчас денег достаточно для жизни. Но я все равно думаю: «А вдруг они кончатся, как же я буду кормить семью…». Но как только я забываю об этом, перестаю волноваться, тут же начинают поступать предложения, идут звонки, деньги появляются. Мне кажется, что если очистить ум и душу от суеты, все необходимое будет приходить само. У нас в голове столько мыслишек: о том, как денег заработать, как поправить неисправимую ситуацию, как человека нервного, близкого тебе, сделать ненервным… Но ничего не придумывается, а сердце болит, нервы сдают, никому не помогаешь своими думами. Близким надо помогать реальными делами…

Я все время думаю о неразрешаемых вещах. Я все время беспокоюсь о несправедливости окружающего мира. Но это абсолютно неплодоносные мысли.

— Можно помогать кому-нибудь этими деньгами…

— Десятилетие моей творческой деятельности мы отметили большим концертом — и пятерым детишкам сделали операции, которые спасли их жизни. На сцене не было почти никаких украшений, эффектов, она была почти пуста, но зрители знали, ради какого это дела. Все четыре с половиной тысячи людей, которые на мой концерт пришли. После этого письма приходили с вопросами, чем еще можно помочь, кому. Это великое благо для души — такая помощь. Не во искупление своих грехов, которые ты совершил, а потому, что это очень важно для них. Следующий большой концерт сделаю таким же.

Вещи, которые становятся ненужными, лишними, когда дети вырастают, мы с женой отдаем в детские дома подальше от Москвы. Дело в том, что в московских детдомах все более-менее нормально, а если отъехать чуть дальше — стульев не хватает.

— Нет, не хочу, чтобы меня обвиняли в неискренности. Не хочу на чужой беде делать себе имя. Но с детьми детских домов я вижусь. Их на концерты приводят.

А еще не езжу, потому что если увижу там какую-нибудь несправедливость, просто могу кому-нибудь по морде надавать. Нужно тихо помогать, по возможности вовлекая людей, которым это не чуждо.

— О, это страшный вопрос! Он отнимает кучу времени, нервов, но все совершенно безрезультатно. В чем смысл жизни? Мы слишком мелкие существа для того, чтобы отвечать на этот вопрос. Нас — миллиарды козявочек…

— Но каждая козявочка… боится смерти, думает…

— Естественно. И таракан, которого мы тапком прихлопываем на стене, тоже боится смерти.

— Но козявочка — это же, в принципе, целый мир!

— Человек не должен думать о самом себе, что он — целый мир. Мы слишком много на себя берем, когда нам кажется, что мы — целый мир. Надо спокойнее к себе относиться. Мы все — рабы Божии, мы все — плоть и кровь, мы существуем в мире, который нельзя исправить. Приятно жить в покое и гармонии с самим собой, знать, что не приносишь зла, гордиться этим. Но считать себя супер-пупер миром — для меня как-то это странно. Хотя это свойственно всем — в детском возрасте.

— Я хотел бы быть максималистом. Скорее, я идеалист — переживаю из-за того, что черного в нашей жизни много.

— Абсолютно уверен в этом. Абсолютно уверен.